На партийной конференции в 1969 году социал-демократический премьер-министр Швеции Улоф Пальме сослался на британского социалиста РО Тауни, когда тот сказал, что «здоровье общества совпадает с тем направлением, к которому обращено его лицо». Пальме отмечал: «лицо шведской социал-демократии должно быть обращено к будущему, характеризующемуся равенством и свободным обменом между людьми.»

Пальме и его правительство старались соответствовать этому идеалу. Во второй половине XX века страна прославилась своей «шведской моделью», своего рода промежуточным звеном между социализмом и капитализмом, в результате чего Швеция стала не только одной из самых процветающих, но и одной из самых политически, социально и экономически равных Наций в мире.

Этот образ Швеции, являющейся раем для эгалитаризма, сохранился. Швеция: это страна гендерного равенства, бесплатного ухода за детьми и бесконечного отпуска по уходу за детьми, отцов, толкающих коляски, это страна с откровенным «феминистским правительством», с бесплатным образованием и здравоохранением, обширной сетью социальной защиты, без коррупции, о которой можно говорить.

Страна, где во времена короны правительство почти ничего не навязывает своим гражданам, а вместо этого полагается на личную ответственность отдельных лиц. Власти, по сути, придерживаются принципа, что большинство людей обладают как моралью, так и способностью принимать наилучшие решения для себя и своего окружения. Короче говоря, они поддерживают идею сообщества равных.

Бывший Социал-Демократический Премьер-Министр Улоф Пальме. ФОТО: Scanpix/TT

Этот шведский эгалитарный образ все еще в значительной степени существует, хотя неравенство, по крайней мере, когда речь заходит о финансах, растет уже несколько десятилетий. Швеция является страной номер один ОЭСР, где неравенство доходов растет быстрее всего. С начала 1990-х годов шведское правительство перестало ставить равенство превыше всего. Перераспределение ресурсов быстро сокращается; налоги на наследство были полностью отменены, налоги на капитал были сокращены, и социальное страхование больше не является тем, чем оно было раньше.

Шведский коэффициент Джини, статистический показатель, выражающий неравенство в виде числа между 0 (все имеют одинаковый доход) и 100 (все ресурсы достаются одному человеку), вырос с 21,2 до 32,2 в период с 1975 по 2017 год. Скандинавское государство сейчас занимает 11-е место в списке наиболее эгалитарных стран ОЭСР, демонстрируя худшие показатели, чем, например, Словения, Бельгия и Австрия.

Тем не менее в Швеции – и за ее пределами – сохраняется общее предположение, что эгалитаризм был, так или иначе, «судьбой Швеции». Эта идея, например, была выдвинута историками Хенриком Берггреном и Ларсом Трегардом в их книге Är svensken människa? (Разве шведы-люди?).

Они утверждают, что недавняя эгалитарная история Швеции является естественным следствием индивидуализма, укоренившегося в первоначальном фермерском обществе страны. Шведский крестьянин всегда был независим, и государство существовало благодаря поддержанию и содействию этой независимости. Говорят, что знаменитое шведское государство всеобщего благосостояния коренится в этой вековой традиции индивидуализма, эгалитаризма и необычайно терпимых отношений между правительством и народом.

Эта идея исключительного и исторического равенства Швеции была широко принята и повторена. Там, где у французов есть их высокомерие, у испанцев-страсть, у голландцев-бережливость, а у немцев-пунктуальность, шведы гордо обладают стереотипом эгалитаризма.

Пытаясь проследить это «исключительное равенство» и тем самым создать, по словам британского историка Мэри Хилсон, «национальный миф», историки, политологи и антропологи обратились к этому «чрезвычайно мирному крестьянскому обществу», в котором люди – то есть фермеры – пользовались политическим влиянием и где местная и национальная политика были результатом компромиссов и консенсуса.

Но шведам приходится искать новую историю происхождения. Экономический историк Эрик Бенгтссон, исследователь из Лундского университета, подрывает образ «эгалитарной традиции» и «изначального равенства» в своей недавно опубликованной книге Världen’s jämlikaste land? (Самая равноправная страна в мире?).

Манифестация за «благосостояние без прибыли» в Стокгольме, 2012 год. Фото: Claudio Bresciani/TT

Основываясь на ранее не использовавшихся источниках, включая архивные документы о налогах на доходы и капитал, а также на сравнительном изучении политической истории различных европейских стран, Бенгтссон приходит к выводу, что до начала XX века Швеция вообще не занимала уникальной позиции эгалитаризма. Совсем наоборот: Швеция, по сути,»преуспела в неравенстве».

Начиная с давнего отсутствия демократии в Швеции; когда в 1870 году такие страны, как Франция и Германия, уже имели всеобщее мужское избирательное право, а в большинстве других европейских стран по крайней мере большинство мужского населения имело право голоса, только каждый пятый шведский мужчина мог участвовать в выборах. Вплоть до начала XX века право голоса в Швеции было зарезервировано за теми, кто имел доход и капитал выше среднего. Более того, чем больше ваш капитал, тем больше голосов вы можете отдать и, следовательно, тем больше ваше влияние на политические дела.

Вместо демократии (один человек, один голос) Швецию можно было бы долго определять как плутократию (одна корона, один голос).

Поэтому неудивительно, что до начала 1900-х годов страна была одновременно недемократичной и испытывала крайнее экономическое неравенство. Самые богатые 10 процентов населения владели почти 90 процентами всех активов. Учитывая, что один и тот же высший класс обладал монополией на власть, система была обречена поддерживать это неравенство. Смысл существования «простого народа» – подавляющего большинства-состоял в том, чтобы обеспечить дешевую рабочую силу и набить карманы начальства.

Этот древний режим, сказал Бенгтссон местным, был «системой, основанной на следующем принципе: к богатству знати и нищете неимущих».

Конечно, Швеция в какой-то момент нивелировала это грубое неравенство. Но этот процесс отнюдь не был неизбежным и не был связан с несколькими столетиями прошлого. По словам Бенгтссона, эта уравнительная тенденция проявилась «поздно и быстро». «Именно потому, что система была такой исключительной в течение такого долгого времени, те, кто остался, смогли сформировать широкую коалицию для демократизации.»

Эта коалиция противников элитарного режима переросла в массовое рабочее движение, в конечном счете мобилизовавшееся в Социал-Демократическую Рабочую партию (САП). Когда в 1919 году было введено всеобщее избирательное право и старое правительство понесло огромные потери на следующих парламентских выборах, вновь назначенное социал-демократическое правительство изменило ход истории. Новая администрация быстро разработала систему перераспределения капитала, доходов и политического участия. Социал-демократы помогли Швеции, так сказать, стать «самой равноправной страной в мире».

Итак, это история шведского равенства в двух словах. Но какова же история этой идеи «равноправного крестьянского общества»? И как получилось, что идея векового эгалитаризма смогла прочно утвердиться в коллективной памяти Швеции?

Давайте сначала обратимся к этой саге о равных фермерах. Ульф Кристерссон, лидер либерально-консервативной Умеренной партии, все еще использовал это предполагаемое прошлое во время дебатов в начале прошлого года, когда он сказал, что «шведское равенство связывает нас с нашей историей свободных, независимых крестьян».

Обратившись к архивным источникам, например, региона Сконе, Бенгтссон обнаружил, что те фермеры, которые владели землей, действительно были относительно равны на протяжении веков. Они имели определенное влияние в местном правительстве и были свободны в том смысле, что у них не было начальства, перед которым они могли бы отчитываться.

Здесь решающее значение имеет слово «собственность»: только те фермеры, которые работали на своей земле, имели какое-то политическое право голоса. Те, у кого была собственность – земля, ферма, сбережения, – могли участвовать в местной плутократии.

Но эта группа крестьян-землевладельцев оказалась в меньшинстве; большинство населения составляли frälsebonde или «дворянские крестьяне», которые жили и работали на земле сильных и богатых. Эти frälsebönder’ы не имели ни собственности, ни права голоса и управлялись теми, у кого был капитал. К середине 1600-х годов дворянство составляло 0,5% шведского населения, но при этом владело примерно 65% всей обрабатываемой земли.

Короче говоря, Швеция имела патриархальное и феодальное классовое общество-как и везде в Европе. Неравенство было встроено в систему: элиты имели привилегии, в то время как большинство имело преимущественно обязанности.

Это классовое общество сохранялось и в XVIII, и в XIX веках. Между тем экономическое неравенство только росло. Класс бесхозных крестьян и фабричных рабочих составлял в 1850 году около 60% населения. Многие из этих людей жили в крайней нищете. Вот и все для шведского эгалитарного фермерского общества.

Почему же тогда эта идея так настойчива?

«Это романтическое представление о нашем национальном происхождении»,-сказал Бенгтссон, и часть национального самосознания, которое отличает Швецию от остальной Европы. Начиная с романтической эпохи, этот образ простого, но свободного шведского деревенского жителя появляется в прозе и поэзии, в изобразительном искусстве, в фольклоре.

«В современной истории это представление о себе было подхвачено политиками», — сказал Бенгтссон. В межвоенные годы социал-демократы ссылались на эту версию прошлого, чтобы убедить население, что их социалистические взгляды не были странными или пугающими (читай: немецкими или русскими), а основывались на традиционных шведских идеалах.

Съезд Социал-демократической партии в 1969 году с текстом на заднем плане: повышение равенства. Фото: Ragnhild Haarstad/TT

В 1910-х годах Швеция порвала с официальной идеологией древнего режима, когда на политическую арену вышли народные движения, возникшие за десятилетия до этого. В революционном 1917 году сотни тысяч шведов вышли на улицы, требуя «хлеба и демократии». Старые элиты были вынуждены ввести всеобщее избирательное право, что в конечном счете привело бы к их собственному падению.

Тот факт, что Социал – демократическая Рабочая партия – единственный реальный политический выбор для огромного числа новых избирателей-впоследствии смогла осуществить реформы и политику перераспределения, был возможен отчасти благодаря существующему государственному аппарату. Несмотря на свою недемократичность, государство уже давно прочно утвердилось и весьма эффективно контролирует и облагает налогами своих подданных.

Как только социал-демократы пришли к власти, они получили доступ к этому эффективному аппарату, с помощью которого они, в свою очередь, могли организовать и изменить общество. Новое правительство использовало существовавшую ранее налоговую систему для перераспределения доходов и собственности, например, путем введения прогрессивных налогов на капитал. Профсоюзы тем временем играли первостепенную роль в повышении заработной платы рабочих. Была введена щедрая система социального обеспечения и отменена сегрегация в системе образования.

«Преемственность в истории Швеции-это не равенство, — сказал Бенгтссон, — а способность правительства».

За последние несколько десятилетий перераспределение доходов и капитала резко сократилось. Настолько, что некоторые политологи задаются вопросом, Может ли Швеция все еще определяться Социал-демократической моделью. Они считают, что страна может двигаться к системе, приближенной, например, к США.

Только для того, чтобы проиллюстрировать, что равенство было политической конструкцией, а не неизбежной судьбой. Отсюда следует, что равенство может быть в равной степени обращено вспять политическими средствами. Эгалитаризм – это не какая-то врожденная склонность; он требует политической силы воли, решительности и приоритизации-все это кажется труднодоступным в наши дни.